Как «колхоз» (коллективное хозяйство) породил «колсоз» (коллективное сознание)

Как «колхоз» (коллективное хозяйство) породил «колсоз» (коллективное сознание)

31 декабря 2021 г.

Петр Погибин

В сталинском СССР все переводили на индустриальные рельсы. Даже писатели или композиторы, люди полностью индивидуального труда, должны были объединиться в союзы, что должно было облегчить управление ими. Но они были важны для власти, поскольку являлись создателями виртуальной реальности. То есть были хоть и косвенными, но коллегами пропагандистов. Зато управляемые творческие “союзы” должны были делать из них уже не косвенных, а прямых коллег по цеху.

В этом уже русле ближе к нашему времени работало и 5 управление КГБ, которое наставляло на правильный путь советских создателей виртуальной реальности – писателей и поэтов, режиссеров и сценаристов, художников и композиторов. Причем находило для этого десятки разных возможностей. В результате в книге, на экране, на сцене нужная виртуальность всегда побеждает любую реальность.

Пропаганду интересует не столько реальность, как она сама, поскольку ее целью является не трансформация реальности, а пропагандистски правильная картинка в головах. С точки зрения пропаганды главным является не мир, который описывается, а информация, приходящая в результате в голову. Пропаганда хочет поменять причину и следствие местами. Она хочет занять место правды, поскольку рассматривает себя как правильную правду, как константу, вокруг которой меняется действительность.

Целью всего этого становится создание “колсоза” – коллективного сознания, который обеспечивает единое мышление. “Колсоз” всегда будет в лучших условиях для выживания, поскольку процесс несогласия несет больше неприятных моментов, чем процесс согласия в мнением большинства. Одинаковое мышление у всех резко облегчает воздействие. Не надо особо мудрить.

Советский Союз был закрытым государством. Все границы его – информационные, виртуальные, физические – были под жестким контролем. Благодаря физическим границам никто не ездил за рубеж. А благодаря информационным и виртуальным все смотрели и читали одно и то же, создавая феномен “коллективного сознания”, которое должно было на все реагировать одинаковым способом. Мозги должны были стремиться стать одинаковыми насколько это было возможно. Даже “отклоняющиеся мозги”, бросавшиеся читать, к примеру, Стругацких, все равно читали то, что было разрешено и просто были другой многочисленной группой читателей, хотя и меньшей, чем читатели Н. Островского. При этом Островского читали абсолютно все, поскольку он был в школьной программе.

Введение лояльности шло через введения единомыслия, о котором Фирсов пишет так: “Если индивидуальность человека суть неповторимая совокупность его психических свойств, то различия в восприятии и отношениях с окружающим его миром заданы изначально. Отсюда продукты психической деятельности, которыми обмениваются люди, — мнения, взгляды, убеждения — в принципе у разных людей должны быть разными. Их одинаковость (единомыслие) скорее частный случай, исключение из правила. Правилом является разномыслие. По всей видимости, оно было всегда. Незаметное вначале, оно постепенно взяло на себя роль фермента-катализатора, доведя брожение умов в обществе до смены ориентиров, обозначающих его движение в историческом времени” [1].

Человеку не так легко живется в этом мире, поскольку на него “обрушиваются” бесконечные информационные и виртуальные потоки. И в них очень сложно искать правду.

Разнообразные “строительные кирпичики” сознания вводились в советского человека через, говоря современными словами, разнообразные мемы, которые шли не только из образования, новостных потоков медиа, но  в основном из массовой культуры, поскольку именно охватывает все население без исключения.

И тут одно из первых мест занимали песни, которые по своей сути формулируют проблему афористически кратко, но привлекательно. Это делали и тиражируемые другими путями такие мемы, например:

– “Если враг не сдается, – его уничтожают” – эти слова Горького цитировал Сталин;

– “Жить стало лучше, жить стало веселее” – слова самого Сталина, получившие большое тиражирование,

– “Как невесту Родину мы любим, бережем, как ласковую мать” – из слов к песне В. Лебедева-Кумача, которые и сегодня известны многим.

Песни и сегодня могут заменять современному человеку пропаганду, что же говорить о прошлом времени? Они  создавали виртуальный щит для советского человека, временно защищая его от проблем настоящего времени, которые никуда не уходили, но из головы все равно исчезали. Песни уводили его в мир мягкого веселья, расслабляя и тем самым усиливая, поскольку человек не может все время находиться в напряжении. Он всегда должен чувствовать себя сильнее мира вокруг. Пропаганда делала его сильнее внешних врагов, а эстрада – сильнее врагов внутренних.

Фраза, которую советская цензура выбросила из записной книжки Ильфа, такова: “Умирать все равно будем с песнями Дунаевского и Лебедева-Кумача” [2]. Это отражает частотность конструкций мемов в массовом сознании. И от них никуда не уйти.

По сути часто перед нами не песня, а прямая инструкция для массового сознания, которая остается в памяти без особых усилий, например:

Если завтра война, Если темная сила нагрянет, Как один человек, весь советский народ За свободную Родину встанет.

Это даже не алгебра, а арифметика пропаганды, рассказывающая, что и когда надо делать…

В песне работают такие составляющие, собранные все вместе: эмоциональность, музыка, соединенная со стихотворной формой, обаяние исполнителя, легкая запоминаемость из-за мелодии и стихотворной формы, и как и в случае кино – однонаправленный характер подачи, без возможности отложить в сторону, как например, книгу. Это пропагандистский модус, соединенный с развлекательным, причем развлекательный здесь даже доминирует.

Можно констатировать наличие вторичной идеологической среды, в которой реализуется идеология, доставляемая прямиком в массовое сознание, причем незаметно для человека, поскольку он получает не учебник по идеологии, а развлекательные варианты – песня, фильм, роман, спектакль. То есть формой обитания этой идеологии стала массовая культура. Она хоть и не является идеологией сама, но как ее интерпретация обязана быть такой же жесткой и неизменной, как и сам оригинал, который пропагандирует. И для обычного гражданина встреча с идеологией идет не через учебники, а через массовую культуру.

Первичную идеологию несут учебники и монографии, которые никто не любит читать. Зато вторичная идеологическая среда идет на ура. Мелодию песни можно даже насвистывать самому. Но и в первом, и во втором случае вводится нужный набор представлений. В первом случае мы их конспектируем, во втором – можем просто насвистывать, но целью и в том, и другом случае будет наш разум.

Песня становится концентратом нужной пропагандистской мысли, облеченной в музыкальную и стихотворную форму, приятную для ушей гражданина. Он сам готов ее петь, если у него это получается. Но вряд ли кто-то мог петь учебник по научному коммунизму! Причем сам без принуждения.

В. Сибиряков пишет о довоенном времени: “музыкальные произведения новой советской России в 20-е гг. ХХ в. должны были помочь в решении нескольких важнейших задач. В первую очередь, они были призваны стать одним из инструментов адаптации обыденного сознания многомиллионного населения страны к тем тяжелым трансформационным процессам, которые происходили в обществе. Во-вторых, они должны были помочь в легитимизации той новой политической и социальной реальности, которая складывалась в государстве после трагических событий 1917 года. В-третьих, они были призваны ускорить процесс консолидации различных групп населения после социальной катастрофы, вызванной гражданской войной”  [3].

И еще: “То, что несмотря на «правильное» идеологическое содержание, новая советская песня не получила по настоящему массовой широкой поддержки в различных группах населения, возможно, было связано с очень болезненными и сложными социальными и политическими процессами, которые шли в СССР в 20-е гг., и это в глазах правящей элиты придавало многим музыкальным произведениям чрезмерно политизированный характер. Возможно, что социальная реальность в СССР менялась так быстро, что авторы музыкальных произведений никак не могли уловить или выразить сюжеты, по-настоящему значимые для основной массы населения страны. Возможно, это было связано и с тем, что, предпринимая революционные музыкальные эксперименты, их авторы так и не смогли найти удачную поэтическую и музыкальную форму, близкую и понятную широким слоям населения. Разорвав прежнюю культурно-историческую традицию, столь важную для нескольких поколений жителей страны, они не смогли быстро сформировать новую. Кроме того, при отсутствии доступа к радиопрограммам основной массы населения, возможностей посещения концертов, театров и кинотеатров, с широким распространением новой советской массовой песни возникли и технологические проблемы. Часть из них была решена в 30-е гг. ХХ в. с появлением таких музыкально-кинематографических шедевров, как «Веселые ребята» или «Цирк», а часть осталась нерешенной и в середине ХХ века” (там же).

То есть “песня + фильм” создали новый тип инструментария, который и был в то время главным для продвижения нужных идей в массовое сознание. Тут два развлекательных момента перевешивали один пропагандистский. Они в результате и создавали “вход” в массовое сознание новых советских мемов. Мемы определяют как культурную информацию, передаваемую путем имитации.

Р. Докинз, который первым предложил идею мемов, главной в ней считает вирусный характер их передачи. Он говорит: “Я реально  использовал метафору вируса. Когда кто-нибудь говорит, что что-то вирусно распространяется в интернете, в этом суть мема, а слово используется как подмножество всего этого” ([4], см. также [5]).

То есть самостоятельное напевание хорошей песни и есть прямым примером мема. Кстати, вспомним, что Битлз можно вписать в число разрушителей СССР, поскольку молодежь стала увлекаться ими сильнее, чем комсомольскими песнями, что и можно считать началом развала СССР. Скажи мне, что ты поешь, и я скажу тебе, кто ты…

В этом же интервью у него есть интересное замечание по поводу фальшивой памяти: “Такие психологи, как Элизабет Лофтус, исследовали то, что они называют фальшивой памятью, которая оказывается невероятно сильной. Сама Элизабет Лофтус заявляет, что может поместить фальшивую память в любого. В один из дней я должен принять ее вызов. Думаю, что одна из проблем здесь в том, что мы помним не само событие, а последующие его пересказы. Когда вас часто интервьюируют, как меня, вы достаточно часто повторяете то же самое. Гораздо легче повторить повтор, чем рассказать исходную историю”.

Лофтус приводит примеры наводящих вопросов, которые у испытуемых смещаются в результате в отображаемую реальность, хотя ничего подобного там не было. Она пишет: “Эти исследования демонстрируют, что искусственное искажение (misinformation) может изменять воспоминания индивида в предсказуемом, а иногда сильным, способом. Искажение может влиять на воспоминания людей, когда их спрашивают в предполагаемом модусе или когда они разговаривают с другими людьми, дающими свою версию событий. Искажение может изменять представления людей, когда они видят предубежденность в медиа освещении некоторых событий, свидетелями которых они были сами. Этот феномен может быть назван эффектом искажения” ([6], см. также [7]).

Песня тоже в этом плане может искажать память в нужную для пропаганды сторону. То, что хранится в нашей памяти, часто не имеет источника, и тогда мы трактуем это как истину. В умелых руках песня становится таким же идеологом, только скрытым.

Песня должна создавать нужную память, порождая правила последующего поведения. Приведем некоторые примеры:

– композитор В. Шаинский: “Творческий пик пришелся на тепличные для детских авторов застойные годы. Это не могло не сказаться на мотивах и даже структуре песен, в которых все большая роль отводилась хору, а солист заметно терял в правах. О чем, в сущности, песни “Вместе весело шагать”, “Когда мои друзья со мной” и “По секрету всему свету”? Для детей — после обязательного разъяснения родителями — про дружбу и важность общего дела. Для взрослых — про тотальность социальных отношений и порицание индивидуализма. Семидесятые Шаинского — эпоха хоров, оваций и единодушного согласия, где самое важное — это коллектив” [8];

– композитор Д. Тухманов: “По волне моей памяти” утоляла голод отечественных меломанов-космополитов, проклинающих музыкальный вакуум, и в известной мере нейтрализовывала их потребность в западных образцах, но куда чаще пробуждала еще больший аппетит и подталкивала начальников культуры к следующим послаблениям. Ведь если можно Тухманову, то почему нельзя другим? Когда общий тираж пластинки превысил 5 млн экземпляров, вопрос встал ребром. Ответа не последовало, и уникальная пластинка стала самым красноречивым примером внутренней музыкальной эмиграции. Впрочем, самые проницательные ушли в нее сразу, как только услышали “Как прекрасен этот мир, посмотри”, оценив иронию предложения в невыездной стране. Тем не менее двое участников записи все же покинули СССР еще до выхода “По волне моей памяти” в свет” [9];

И еще: “Точно так же, как никто в СССР не мог проживать по адресу “Советский Союз”, пропустив более приземленные координаты вроде города, дома и улицы. Однако важнее само ощущение страны как дома и сопутствующее этому переживание. Песни Тухманова работают на уровне чувств и чаще всего погружают в фиктивные “воспоминания”, как в бессмертной песне “День Победы”, предлагая расслышать в себе зов предков, чтобы восстановить связь времен. В этом смысле “родина” для Тухманова понятие скорее временное, чем географическое, по формуле “все мы родом из детства”. Тонкий музыкальный реставратор, он работает с мифами и утопиями как с дополненной реальностью, в которой все узнаваемое, все свое, точнее “наше” (там же);

– музыка перестройки: “Проблема в том, что в нерв времени уже, кажется, не попадают ни легенды русского рока, ни столпы русского рэпа, все чаще подменяющие друг друга на посту. За последние несколько лет из-под их пера не вышло ни одной песни, мало-мальски претендующей на гимн поколения или хотя бы символ уходящих 2010-х. Они выпускали безумно популярные вирусные клипы, осваивали инстаграм и жанр пародии, отстаивали свободу творчества и участвовали в благотворительности, но вот песни — нет, великих песен у них не было.  Тем не менее мир российской поп-музыки в самых разных ее проявлениях действительно прогнулся и под Макаревича, и под Басту, но что им теперь делать дальше, непонятно. Записывать все новые и новые дуэты — бессмысленно, разойтись по разным углам — уже не получится, торжественно замолчать, как это сделала Земфира, — напрасно терять время. Остается дождаться 50-летия русского рэпа, оно уже тоже не за горами” [10].

Отсюда понятно, почему вдруг возникает идея “Старых песен о главном”. Они с неизбежностью восстанавливают в головах и старую модель мира. А власть именно ее считает своим скрытым образцом, лучшей моделью мозгов для целей госуправления.

И. Петровская пишет: “Один из авторов «Старых песен» Константин Эрнст рассказал, как родился их замысел. Все в ту пору искали национальную идею, которая могла бы объединить растерявшихся от перемен людей, а оказалось, что ее и искать не надо. Вот она, национальная идея или скрепа, как сказали бы сегодня: наше общее прошлое, в котором есть чем гордиться, и наши любимые задушевные песни, которые знают и поют все — от мала до велика” [11]. А ведь это и есть главная идеологическая идея – добиться одной модели мира, чтобы все и всегда думали одинаково.

И еще одно мнение: “После нескольких лет непрестанных разоблачений, осуждений и проклятий в адрес Советского Союза на фоне падающего уровня жизни примиряющий голос “Старых песен” оказывал терапевтический эффект или, во всяком случае, не усиливал чувство вины. В них не было ни нафталина, ни имперского пафоса, ни сведения счетов с родиной отцов, как не было, впрочем, и трезвого взгляда на устройство ушедшей в прошлое страны” [12].

Это снова о том же – о восстановлении старой онтологии с ее старыми врагами. Мир невозможен без правил, но новые правила даются с трудом, поэтому происходит возврат на старые. Она легко читается и в такой реплике на работу телепропагандистов сегодняшнего дня. С. Митрофанов, например, иронически замечает:

– “Не то, чтобы в России больше не боялись ядерной войны, но здесь прекрасно понимают, что российские наступательные вооружения – это такая национальная патриотическая скрепа, возможно, единственная в виду отсутствия товаров на продажу, и просто так от нее отказываться или как-то ограничивать ее никто не собирается. В конце концов, зря что ли мы делали ракеты с ядерными двигателями и умопомрачительной скоростью? Как-то их надо использовать, хотя бы «чтобы с нами считались» [13];

– “А вот от телепропагандистов мы вправе ожидать большей искренности и резкости. «Мы их, американцев, ни о чем не просили», – так сформулировал реакцию на предложение Байдена ведущий Е.Попов. Сами пришли и предложили, а мы можем и покочевряжиться, поскольку это им, американским богатеям, мировая война в ущерб, а русскому народу с его уровнем бедности не привыкать берлины брать, одна польза, заодно и развлечение!” (там же).

Мифология намного древнее пропаганды, поэтому пропаганда часто прибегает к созданию своей собственной мифологии. Тем более мир вокруг стремительно меняется, а мифологическое сознание никуда не уходит, просто принимает иные формы.

Мы активно смещаем массовое сознание в сферу мифологии, когда оно начинает отрываться, например, в песне или карикатуре, от обязательного соответствия реальности. В этом случае отображаемые объекты могут принимать самые разные формы в зависимости от жанра повествования. Мифология по сути это и есть само массовое сознание, которое удалось вытащить наружу.

Вот анализ с этой точки зрения образов журнала “Крокодил”. Тут они стопроцентно будут нести мифологические характеристики, так как в своей базе это рисунок, у которого условности совсем другие. Даже хороший человек в карикатуре преобразится, что ж тогда говорить о плохих. Приведем некоторые примеры [14]:

– “В «Крокодиле» существовали определенные каноны образа «рабочего». В СССР это настоящий титан, который свободен и неутомимо созидает, статью и ростом в несколько раз превосходящий врагов. Одет он, как правило, в производственную одежду с фартуком или комбинезоном на лямках. Фрак, галстук, котелок и цилиндр – атрибуты буржуазии. Головной убор пролетария – кепка. Рабочий обычно гладко выбрит, допускаются усы, но не борода, она отличительная особенность попа и крестьянина. Главный рабочий инструмент и, одновременно, оружие – молот. Им пролетарий разбивает свои цепи. В массе своей пролетарий – сбросивший оковы титан, радостно несущий свет коммунизма отсталым западным собратьям. Но отдельные представители рабочего класса подвержены мелкобуржуазному разложению и не избавились от пороков дореволюционного прошлого. Поэтому на страницах издания присутствует и иной рабочий: алкоголик, пьющий все выходные напролет и на рабочем месте; лентяй и прогульщик, летун и рвач, готовый бросить работу и отправиться на поиски длинного рубля. Пик бичевания отдельных недостатков в рабочей среде приходится на излет нэпа – 1926–1927 годы”;

– “Мифологическая «область тьмы» представлена понятием «капитализм», с которым ведет постоянную борьбу «советский социализм». Капитализм – враг человека труда, существует для эксплуатации пролетариата, порождает смертельный экономический кризис, классовые битвы, вопиющую нищету, злобную полицейщину, жесточайшее ограбление народа, суд Линча, издевательство над вдовами и сиротами, униженное положение женщины-работницы, зверскую эксплуатацию человека человеком, зоологический капитализм, фашизм и т. п. Рисунок: Две бродячие собаки роются в мусорном баке. И одна другой говорит: «В этом мусорном ящике нам нечего делать, тут уже были люди»”;

– “«Белогвардеец» – самый опасный внутренний враг, непримиримый противник советской власти, не признающий компромиссов и не идущий на переговоры. «Белая гвардия – самая темная и грязная гвардия в мире» [Крокодил, 1936, № 30, с. 3]. Белогвардейцы ставят целью установление в России своих порядков. Образ белогвардейца на страницах издания – жалок. Это навсегда побежденный враг, который обитает в эмиграции, проедает там вывезенные из России ценности, живет прошлым, ненавидит, клевещет, вынашивает планы реванша. Ради победы контрреволюции белогвардеец готов служить самым темным и зловещим силам капиталистического ада”.

Мифологию можно увидеть и в позитивных образах. Они несут мифологические биографии, отражающие то, как правильные герои шагают вперед, преодолевая любые трудности. Например, миф о Золушке увидели в кино: “Обеих «Золушек» советские зрители увидели в фильмах, снятых Григорием Александровым, в обеих воплотилась Любовь Орлова – сначала в «Веселых ребятах» (1934), затем – в «Светлом пути» (1940). Обе предстали перед глазами публики простыми домработницами, и с обеими зрители прощались, убедившись в их жизненном успехе, в изменении социального статуса и в наличии «принцев» рядом с ними” [15].

Можно вспомнить непобедимость советской армии и жалкий вид ее врагов. Можно вспомнить “ответственного шофера” в пьесе А. Корнейчука “В степях Украины”, за образ которого спрятался секретарь обкома. Все это принципиально сказочные сюжеты, которые публика принимала на ура. Даже Сталин написал ему, прочтя пьесу: “Товарищ Корнейчук! Прочитал вашу пьесу „В степях Украины“. Хохотал от души. И. Сталин”.

Кстати, Корнейчук находил в Сталине заступника. По рассказу жены был и такой эпизод:  “Как-то Первый секретарь ЦК Компартии Украины Лазарь Каганович вызвал мужа и сказал: мол, надо разоблачить этих буржуазных националистов Рыльского и Бажана. Александр Евдокимович отказался. Каганович вскипел: “Положи партбилет!”. – “Не вы мне его давали, не вам и отбирать”, – заметил Саша. После скандала он вернулся домой и сразу к “вертушке”. Позвонил в Москву Сталину, по телефону добился аудиенции и приехал в Кремль. При нем Сталина соединили с Кагановичем: “Лазарь, не трогай Корнейчука и писателей Украины! Выбрось-ка свою бумажку с их фамилиями в корзину”” ([16], см. также  [17]).

В тоталитарные времена жизнь становится мифологией, а мифология – жизнью. И их не различить и не разделить. И ради мифологии человек готов идти на смерть. Ведь мифология рассказывает ему, что он самый свободный и самый счастливый в мире человек, а враги хотят все это отобрать.

Роль мифологии исследователи фиксируют так: “Политическая мифология не отражает реальность и не стремится ее объяснить, она призвана управлять коллективным сознанием и поведением человеческих масс. Политическая мифология должна оперировать не отвлеченными представлениями, а доходчивыми, визуально представленными образами («учение Маркса всесильно, потому что оно верно»). Она апеллирует не столько к разуму человека, сколько к его чувствам и эмоциям, к его личному психологическому опыту. Политическая мифология становится важным средством консолидации общества и противопоставления «своих» и «чужих». Она дает человеку силы преодолеть житейские трудности и надежду на то, что все его лишения окупит счастливое будущее всего человечества” [18].

И даже план ГОЭРЛО сегодня анализируется как мифология: “История сохранила множество рассказов о том, как шло строительство электростанций (сюжет о строительстве Кашинской электростанции, об испытании электроплуга, открытии школ вблизи электростанций и т. д.). Совершенно удивительное ощущение создается от этих историй, очень похожих на сказки с добрым концом, в которых Ленин выступает в качестве героя, без участия которого не может состояться ни одно событие, но который приходит в удивление от подвига обычных людей, идущих впереди всех планов! Эти и другие сюжеты были отражены в художественной литературе: «Солнце на столе» М. Ильина, «Свете без огня» Б. Житкова, производственной сказке «Егор-монтер» Н. Смирнова, «Электромонтер» Б. Уральского, «Путешествие по электролампе» Н. Булатова и П. Лопатина. Поэма «80 000 лошадей» В. Войнова посвящена строительству Волховской ГЭС” [19].

То есть правда, реальность все равно ради достижения большей убедительности подаются в сказочно-мифологической форме. И она более удобная для массового сознания. Пускай чье-то индивидуальное сознание будет и кривиться от этого, но коллективное мнение победит и его.

Существует феномен перехода из физической реальности в информационно-виртуальную, когда управление массовым сознанием как бы осуществляется напрямую. Наверное, так происходит в кинозале, где зрители сидят, не шелохнувшись. Или так дети слушают сказку… И взрослый человек скорее поверить в красивую сказку, чем в горькую правду. Советские кинотеатры ломились от зрителей, который шли туда смотреть сказку, а не правду.

А. Островский говорит: “Навальный, по сути, перехватил инициативу и разбил монополию власти на информационном поле. Сейчас он доминирует в самом главном сегменте медийного пространства ─ в интернете. А закрыть все это практически невозможно. То есть технически, наверное, можно отрубить Youtube, но в результате ты получишь еще больший социальный взрыв. В случае Навального, как и в случае Зеленского, и Трампа, произошел поворот ─ политик уже не использует медиа, он сам становится медиа. Отсюда, кстати, конфликт с теми, кто считает себя медиаторами, то есть традиционными СМИ. Навальный выстраивает себя как медиа. И его возвращение транслируется в реальном времени. Но это не значит, что все не настоящее. Он не притворяется, он так живет. И все настоящее ─ и арест, и расследование, и отравление. Но все это приобретает медийный характер” [20].

Мифологическое сознание требует новых мифов, объясняющих кто мы и как к этому пришли. Поэтому возникает интерес к тому, что теперь смотрится как “советский миф”, хотя раньше подавалось как чистейшая правда, условно говоря, теми же людьми.

Советский миф прожил долгую жизнь и построил целую страну, половина которой хорошо его помнит. А другую половину возвращает к нему экран: “Чтобы увидеть «советский миф» на экранах не обязательно идти в кино, достаточно просто включить телевизор, например телеканал «Рен-ТВ», и погрузиться в этот жанр с головой. Все мало-мальски заметные мифы об СССР, связанные с теориями заговора, уже давно и прочно обосновались на псевдообразовательных передачах. Каждый день интеллигентные ведущие с серьёзным лицом рассказывают, что в СССР проводились допросы инопланетян и поиски Шамбалы, что в застенках сибирских тюрем-бункеров до сих пор сидят древние колдуны и шаманы, а КГБ была создана для того, чтобы заставить Сатану поворачивать реки вспять на благо коммунизма. Всё это, конечно, безумно смешно смотреть любому человеку с порогом доверия чуть больше, чем у третьеклассника, но тем не менее это замечательный пример феномена «советского мифа». Смысл в том, что после развала СССР в культуре социума образовалась огромная зияющая дыра, будто бы из десны культурного пласта без наркоза выдрали зуб. Раньше там была советская идеология, пропаганда и система ценностей, а в 90-х образовалась пустота, не заполненная ничем. Как теперь относиться к СССР, к своей жизни в прошлом и к останкам империи, которые видно из любого окна – никто не говорил (точнее, говорили много, но хором и абсолютно противоположное). Именно поэтому зияющая пустота стала зарастать сама – в виде фольклора. На этом самом фольклоре и паразитируют всякие «Военные Тайны с Игорем Прокопенко» – будто раз за разом пробуя языком затянувшуюся ранку на месте вырванного зуба, и рассуждая, не пора ли ставить на его место «имплант» в виде новой имперской идеологии” [21].

Когда советский мультик призывал “ребята, давайте жить дружно”, но никто тогда не думал, что дружить нужно как раз с мифами, а не с действительностью. Мифы никогда тебя не обидят, а наоборот – поднимут на новую высоту.

Интересны данные Левада-центра: “В 2020 году опрос «Левада-центра» показал: 75% россиян уверены, что советская эпоха — лучшее время в истории страны. С этой позицией не согласны лишь 18% опрошенных. При этом о распаде Советского Союза сожалеют 65% россиян, и столько же уверены, что его можно было избежать. 52% тех, кто сожалеет о развале СССР, расстроены потерей чувства принадлежности к великой державе. 49% расстроены разрушением единой экономической системы, 37% — возросшим взаимым недоверием и ожесточенностью” [22]. Что же такое построили, если его так активно отвергают?

Это при том, что все советское активно опровергается:

– “Реальная картина жизни в стране у многих в сознании с годами подменяется неким набором образов. Не стоит думать, что советский период воспринимался гражданами СССР как парад мук или рабоче-крестьянский рай. Даже во времена сталинских репрессий обыватель не жил в постоянном страхе, не говоря уже о последующих годах советской власти. Люди жили, работали, влюблялись, играли свадьбы, растили детей и, конечно, оценивали этот временной отрезок со своей колокольни, оставляя в памяти или негативные, или позитивные переживания. Положительный или отрицательный окрас историческое прошлое получает лишь на расстоянии. Вместе с осмыслением прожитых лет в национальном сознании укрепляются устойчивые образы. Как практически все в этом мире, современнику проще всего воспринимать Страну Советов через стереотипы, воспринятые им лично или перенятые у родителей” [23];

– “С самых первых лет существования советской власти большевикам казалось, что они изобрели что-то ультра-новое и суперсовременное, хотя всё это касалось лишь эфемерных и временных побед на вербальном фронте, проще говоря — было простой болтовнёй. Единственное, в чём преуспели большевики — это в создании демагогического новояза, который не решал никаких проблем, но позволял “заболтать” собеседника, задурить ему голову. К примеру, человек говорит большевику — “вы знаете, нам нечего есть”. А большевик отвечает человеку что-то вроде “ваше собственнические единоличные устремления не имеют никакого значения на фоне разворачивающиеся светлых торжеств социализма”. То есть — вроде и ответил, но по сути ничего не сказал” [24].

И даже при таком мощном ударе пропаганды три четверти россиян считают советскую эпоху лучшей в истории страны. А. Колесников объясняет ситуацию так: «Советская эпоха видится, может, и не временем высокого уровня жизни, но временем справедливости. Сегодняшний госкапитализм видится несправедливым: несправедливость – в распределении, доступе к благам и инфраструктуре. И это чувство усиливается» [25]. И еще он же: «Это схоже с тем, как менялось отношение к Сталину, – он тоже был всегда популярен, но не до такой степени, как сейчас. Ощущение несправедливости нынешнего времени провоцирует романтическое отношение к Сталину в частности и к советской эпохе в целом. <…> Молодое поколение тоже романтизирует эту эпоху, а оно совсем не знает, как это выглядит. Оно смотрит на советское прошлое как на нечто романтизированное и справедливое, при том что у молодых нет никаких воспоминаний об этом».

С. Белов объясняет гибель советского мифа так [26]:

– “Гибель мифа связана в большинстве случаев с непродуманными действиями лиц, исполняющих функции его поддержания и ретрансляции. В изначально простую и гармоничную конструкцию, исходя из тактических соображений, начинают вносить изменения, которые порождают цепь противоречий, усложняют картину идеологемы. В результате в обществе возникает запрос на выработку новой упрощенной схемы объяснения действительности, а созданные ранее мифы начинают отторгаться по причине своей сложности. Помимо того, не следует забывать, что мифы в большинстве случаев рассчитаны на вполне определенную аудиторию, в силу чего их трансляция другим группам весьма затруднительна, а в некоторых случаях и невозможна. Привить политическую мифологию «третьего рейха» активистам «черных пантер» не мог бы даже истинный гений манипуляций с массовым сознанием. И равным образом радикальные формы негритюда не могли быть усвоены членами НСДАП. Корни гибели любого политического мифа заключаются в единовременном сочетании трех факторов: полномасштабной смены внешней конъюнктуры, появления выраженных противоречий внутри идеологемы и трансформации целевой аудитории”;

– “радикальные изменения пережила сама целевая аудитория советской мифологии. Последняя изначально была рассчитана на крестьян и рабочих, для которых нормой жизни являлись 10-часовой рабочий день и массовая неграмотность. Выходцы из мира, в котором забастовка внутри России могла быть разогнана при помощи выстрелов, а в странах Европы и Северной Америки — посредством дубинок и кастетов, они воспринимали предложенную большевиками мифологию в качестве квазирелигии и не сомневались в ее истинности. Однако за первые 30–40 лет своего существования советское руководство сумело добиться существенного прогресса в развитии общества, благодаря чему с середины 1950-х гг. в СССР начал формироваться массовый средний класс, т. е. социальный слой, которому ценности современного западного общества были куда ближе официальной идеологии своего государства. И в то же время политический истеблишмент Советского Союза не предпринял серьезных попыток реанимации или адаптации политической мифологии к новым реалиям (как было сделано в Китае после событий на площади Тяньаньмэнь)”;

– “При этом для большинства населения наиболее естественным оказался путь обращения к прежней, советской традиции. Причины подобного выбора достаточно понятны. Историческая память позволяет воспроизводить традицию и базирующуюся на ней идентичность без подключения дополнительных каналов коммуникации лишь в пределах 3–4 поколений. Таким образом, в ходе поисков идентичности обращение к прошлому неизбежно приводило людей к советскому дискурсу”.

Можно признать еще одним фактором наличие общей картины мира, которая и порождает в головах, не только единые интерпретации, но и единые вопросы и единые ответы. В понятном мире человеку живется легче.

Сегодня общих песен и фильмов нет, поэтому трудную ношу выработки и удержания текущих смыслов и старых мифов взяли на себе телепропагандисты. Эти конструкторы работают часто по готовым старым советским лекалам, где Запад – враг, поэтому все, что раздражает и мешает власти, становится пришедшим из Запада. По этой причине оно яростно осуждается. Но образуется не столько положительная, как отрицательная картина мира.

И. Яковенко, например, отмечает: “В целом власть и ее обслуга ответили на то, что произошло 23 января именно междометиями, то есть нерасчлененным словоиспусканием, выражающим (но не называющим) эмоции страха, растерянности и злобы. Вопль Маргариты Симоньян: “Работайте, братья!” – это именно междометие, выражающее морозный страх профессиональной лгуньи перед страной, которая всю их шоблу уже откровенно ненавидит и не скрывает этого. И это чувство благодарности к карателям, защищающим оккупационный режим, массово проявилось у всех без единого исключения обитателей путинского телевизора. “Спасибо за службу!!! Всем силовикам, которые защищали правопорядок!” – благодарно хрипит в твиттере Дмитрий Куликов. “Вы все – герои!” – беспрерывно повторяет Соловьев, который после протеста уже третьи сутки не вылезает из студий, только меняет площадки, переходя из телевизора в ютуб и возвращаясь обратно в телевизор. Вот краткий перечень междометий власти, переданных ее телевизионной обслугой. Характеристика того, что произошло отражается словами, имеющими внешнюю форму существительных и прилагательных, но на деле просто выражающими страх, то есть являющимися междометиями: “внутренние террористы”, “государственный переворот”, “кукловоды”. Полиция, конечно, герои, но действует недопустимо мягко, “либеральничает” [27].

Конечно, это телевизионные “выкрики”, но именно они  и привлекают к экрану, и остаются в памяти зрителей. Массовое искусство – это не нюансах, оно о победах над врагами, которые, тем более, даже часто не знают, что их выбрали на роль врагов на экране. Мы всегда будем объектом для управления, и об этом всегда надо помнить. В противном случае, зачем государству оплачивать телевидение и давать нам его бесплатно.

С. Митрофанов характеризует такой же анти-западный подход: “В Петербурге некий полицейский походя засветил пожилой женщине ногой в живот. Такое не спрячешь! И спасибо, что та не умерла, ударившись головой о бордюр. Поэтому позже этот полицейский пришел к данной женщине в больничную палату с букетом цветов, и все умилились: какой хороший парень! Чуть не убил, но потом цветочки принес. Американские полицейские вот с цветочками не приходят! Правда, но важнее другое. Телевизор предлагает рассматривать беспорядки 23 января, как беспорядки в себе. Точно так как рассматривать враждебность Запада к России, как имманентную враждебность, врожденное свойство Запада не любить «Советский Восток» и чинить ему санкции. Однако, на мой взгляд, никакой имманентной враждебности Запада на самом деле не существует. На Западе сегодня живут миллионы экспатов из России. Есть реактивный ответ на вполне конкретные политические инциденты. Не было бы этих инциденты – исчезла бы и эта реактивная враждебность. В конце концов, Западу всегда было легче торговать, чем воевать” [28].

То есть общее и единое пытаются нарастить за счет увеличения негатива к чужому. Чем сильнее мы будем ненавидеть Запад, тем мы ближе будем друг другу, поскольку это и есть то общее, на чем мы стоим.

Советский Союз тоже выстраивал свою анти-западную модель, но он одновременно имел свою позитивную модель, рассказывающую о своих собственных достижениях. Имелся и позитивный образ будущего [29]. Сейчас его нет вовсе. Не одним негативом объединялся советский человек, хотя негатив тоже был мощным. Правда, с другой стороны, Советский Союз распался, поскольку ни у кого не было желания удерживать его дальше: ни у власти, ни у населения.

Советский Союз управлялся мифами, поскольку по многим вопросам они заменяли  факты и знание. О. Эдельман пишет о советских мифах: “Мифологическое мышление по природе дуалистично, поэтому мир делится на доброе и злое, своих и врагов. Советская страна излучала свет, правду и надежду народов, а за окоемом было темное и опасное царство буржуазии. Отсюда делались выводы как во внешней, так и во внутренней политике. Россия всегда была довольно замкнутой державой, отгороженной языком, православием, шириной железнодорожной колеи. После же революции и взрывных идей о ее экспорте с СССР случился настоящий коллапс. Сначала дипломатическое и военное недоверие ко всему окружающему миру, затем реальная возможность сразиться с самим мировым злом — немецким фашизмом (который оправдал ожидания и по части собственной кошмарности, и по части военного сценария: избавление от смертельной опасности и полная победа), наконец, железный занавес, холодная война и ядерное противостояние. Капиталистический мир, надо отдать ему должное, подыгрывал изо всех сил”  [30].

И еще: “Народное мышление, как и советская пропаганда, воспринимало заграницу как иной мир, тридевятое царство, настоящий Тот Свет. Что там в точности — не знал никто, ходили только разнообразные, смутные и противоречивые слухи. Через десятые руки передавались рассказы путешественников. По официальной версии, там было плохо. Капитализм был нашим антагонистом, у нас равенство — у них неравенство, у них безработица — у нас такой беды гарантировано нет, у них бедные голодают — у нас растет благосостояние народа, у них негров линчуют — у нас дружба народов, у нас, в отличие от них, демократия подлинная, и так далее. Предполагалось, что у нас лучше все, поэтому в сталинское время сажали людей, в войну побывавших в Европе и рассказывавших, что там лучше дороги, и что там все едят белый хлеб (для советского человека признак зажиточности!). Вспомним также и столь сильное в конце 1940-х годов стремление доказать отечественные приоритеты во всем. Здесь трудно удержаться и не привести замечательный пример. В 1953 г. в Калуге был осужден школьный учитель, который во время урока в 6 классе, посвященном строению дождевого червя, “уделил слишком большое внимание английскому ученому Дарвину, и о наших ученых упомянул только вскользь, этим самым умалял значение достижений наших ученых” (там же).

Из всего этого следует прямой вывод: мы все время живем в воображаемом мире. А поскольку наиболее сильным строителем таких миров является пропаганда, то, следовательно, мир пропаганды и является главнейшим. С одной стороны, на него опираются прямо и косвенно все другие мира литературы и искусства. С другой, и научная картина мира, особенно в сфере гуманитарных наук, тоже является косвенно управляемой им же.

Живя в мифе, нельзя избежать его воздействия, поскольку мощные машины мифологизации все время перерабатывают для нас все то, что происходит вокруг. Мир – это миф, но и миф – это мир.

Поэт Л. Рубинштейн вспоминает о своей жизни внутри мифа: “Я, например, в детстве был абсолютно проникнут счастливым советским сознанием. Вспоминаю свои ранние ощущения как ощущения такого социального счастья, социального рая. Потому что я просыпался, работало радио, гимн Советского Союза в шесть часов утра. А радио почему-то тогда на кухне не выключалось никогда. И я действительно помню это яркое ощущение того, что я, маленький мальчик, лежал и думал: какое все-таки удивительное счастье, что я родился здесь, в нашей замечательной стране, что я сейчас могу встать и поехать на ВДНХ посмотреть на фонтан “Дружба народов”, съесть сосиску и мороженое, а мог бы родиться в какой-то ужасной Америке или Франции, где угнетают трудящихся и где дети роются в помойках” [31].

Как видим на этом примере, миф сделал его жизнь явно счастливее. Он затушевал негатив, зато резко увеличил значимость позитива. И позитив, и негатив являются правдой. Но одно можно усилить, другое – ослабить. И тогда картинка мира вокруг изменится.

И. Яковенко говорит о завершении советского проекта так: “Большевики и их историческая миссия была миссией уничтожения традиционного архаического крестьянства. Как только они эту миссию выполнили, ведь патриархальная деревня кончается в середине 70-х годов, начинается резкое дряхление советской власти на наших с вами глазах. И она очень быстро сошла с исторической арены. Это не значит, что это ее оправдывает. Так же как Атиллу или Чингисхана, которые были санитарами истории, не оправдывает то, что они были в реализации исторического императива. Но объективно советская власть уничтожала нетрансформируемые огромные массы, которые оказались поперек исторического процесса. Вот когда был завершён этот процесс, кончились и Советы” (там же).

Правда, тут можно возразить, что, вероятно, это все можно трактовать и наоборот: с уходом традиционной деревни кончилась автоматическая поддержка большевизма. На арену пришли люди с другими мозгами, которым все это особо не нравилось, по этой причине власть стала искать пути своего сохранения в своей трансформации. Ведь перестройка – это тоже “перебежка” власти под другие знамена ради своего сохранения. Власть по сути приходит в тех же по сути фамилиях, только лозунги и флаги ее стали другими.

В заключение приведем мнение Явлинского, который придерживается мифа, что Горбачев дал людям свободу. Правда, “освободитель” Горбачев – это опять миф. Экономика при этом уплыла из государственной в частные руки будущих олигархов, а политическая свобода без экономической ничего, вероятно, не меняет. Поменялись типы зависимости, но сама она осталась.

Г. Явлинский говорит: “Роль Горбачева заключалась в том, что он дал сотням миллионов людей реальную свободу. Возможно, кто-то скажет, что он дал ее слишком быстро… Но все так произошло не потому, что он так задумал: процессы, вызванные к жизни появлением свободы, оказались такими мощными, что тоталитарная коммунистическая система их переварить была не в состоянии. Получив свободу, ею пользуются по-разному. Например, народ Финляндии, получив свободу от России в 1917 году, создал современное высокоразвитое европейское государство, то же сделали все восточноевропейские народы после 1990 года, а уж как полученной от Горбачева свободой распорядились у нас — это ответственность постсоветского правящего класса. Что касается опросов, то они, кстати говоря, сейчас в России ничего, кроме эффективности влияния телепропаганды на людей, не отражают. Изменится вектор пропаганды — изменятся результаты опросов. Это следствие монополии государства на все политически влиятельные СМИ” [32].

Мифологическое мышление упорядочивает наш мир, успокаивая сознание. Мы ему верим и подчиняемся. В советское время верили советским мифам, в постсоветское – иным. Для правящего класса главное состоит в том, чтобы мы верили и продолжали eiqrriqqkiqedkmp верить.

Автор: Георгий Почепцов; профессор, эксперт по информационной политике и коммуникационных технологиях; Rezonans